Он выжил всем смертям назло

Город Донецк – это город шахтеров, это моя родина. В царской России он был известен под названием Юзовка, в 1924 году его переименовали в Сталино. Я родилась в Советском Союзе, в этом самом шахтерском городке Сталино, здесь прошли мое детство и юность. Город всегда был молодым, задорным, комсомольским, здесь жил честный, добрый, открытый и трудолюбивый народ. Когда началась война, мне было не полных 17 лет. 

В то время Сталино (Донецк) являлся одним из крупнейших промышленных центров не только Украины, но и всего СССР. Я помню, как немцы пришли в город в октябре 1941 года. Город союзного значения, с сотнями предприятий, город, который обеспечивал семь процентов общесоюзной добычи угля, пять процентов производства стали, фашисты, уходя, разрушили почти до основания. Молодежь угоняли в Германию, расстреливали тех, кто пытался избежать этой участи. Не щадили никого: ни детей, ни стариков. Профессоров преклонного возраста сгоняли в деревянные бараки или сараи и сжигали заживо. 
Немцы ушли из города в 1943 году, и их уход был настоящим адом. Они превратили его в руины. Я сама была дважды ранена во время бомбежек. 
После войны город заново поднимали. Я вступила в комсомол при шахтном комитете и временно возглавляла первичную организацию. Позже к нам прислали нового комсорга из военкомата - фронтовика, офицера Гришу Жилина. Я помню, что на его форме было много наград, среди них - орден Красной Звезды и медаль за взятие Берлина. Мы развернули широкую культурно-массовую работу, часто после работы задерживались и возвращались домой поздно. Это нас с Гришей сдружило. Наша шахта №8 относилась к Буденновскому району (ныне Пролетарский), где в здании дома культуры часто проходили районные совещания, комсомольские сборы. И вот однажды на отчетном собрании, при полном зале, на сцену вышел отчитываться комсорг шахты «9 капитальная» Иван такой-то (фамилии я теперь уже и не помню). Вдруг Гриша встает и кричит на весь зал: «Да этого не может быть!» Весь побелел, вскочил с места и побежал к сцене, как будто не в себе. Я за ним вбегаю на сцену. Вижу, Иван тоже бледнеет, они бросаются в объятья, кричат: «Гриша!» - «Иван! Нет, не верю! Не может быть!» Весь зал зашевелился. Председатель собрания звонит в колокольчик. А Гриша обратился к залу: «Извините, но я ж его на подходе к Берлину сам со смертельными ранами... простился и закопал». Это было невероятно – его друг, однополчанин выжил всем смертям назло! Они стоят оба в слезах, а весь зал поднялся и, стоя, долго аплодировал им. 
 После собрания Иван пригласил нас на свой день рождения, который был у него через два дня. Мне было не с чем идти к нему, а без подарка неудобно. Тогда мама дала мне два метра ткани на рубашку, которую она берегла как зеницу ока для папы, когда он вернется с фронта. И мы пошли пешком по гололеду, а путь был неблизкий. После войны ни машин, ни автобусов не было, от шахты №8 до девятой капитальной километров пять-шесть. Шли по заброшенной железной дороге, прямо по шпалам. Я спросила комсорга: «А что ты подаришь Ивану?» Он ответил: «Придем, увидишь!»
 Пришли. Иван жил в небольшой комнате, стол уже был накрыт, за столом человек двадцать сидит. Я поздравила Ивана, отдала подарок, смотрю, Гриша достает из кармана портсигар, открывает его, а там две папиросы «Беломорканал». Иван неожиданно заплакал: «Как? Это же тот самый портсигар, который я тебе, умирая, подарил! И это те самые папироски?» - «Да», - ответил Гриша. 
Как давно это было! Но мы сохранили нашу юношескую дружбу и поздравляли друг друга, не пропуская ни одного праздника и дня рождения. Даже когда наша семья переехала в Сургут, мы продолжали переписываться и слать открытки все оставшиеся годы…
В 1988 году нашего послевоенного комсорга шахты №8 Григория Жилина не стало. Об Иване я с тех пор ничего не слышала. Но память об этих людях и их удивительной дружбе и судьбе храню до сих пор.