Театр не по Станиславскому

Театр не столько чувств, сколько мысли – именно то, что предлагает молодой урайский режиссер Светлана Перевощикова.

– Когда я училась на режиссерско-актерском курсе, меня много раз собирались отчислять, потому что я шла поперек классической школы, и все это очень не нравилось моему мастеру, – рассказывает она. – Надо было освоить классический подход, а мне и по сей день не очень хочется. А когда вернулась в Урай, то устроилась руководителем театрального коллектива. «Какого? – подумала я. – Театрального? Но будет ли все это и сами формы, которые я предложу, похожи на театр?»

Когда училась в Екатеринбурге, было такое местечко на чердаке в УРГУ – «Лаборатория образов 12». Там мне очень нравилось. Они занимались перформансами, тогда это было очень актуальное и современное течение.

Ни практика в драмтеатре или в театре музкомедии – ничто так не цепляло Светлану, как эта крошечная лаборатория образов, в которой люди, как ей казалось, творили какое-то новое искусство, словно прикасались к чему-то еще нетронутому.

– Это было волшебство. Они ничего не играли, но просто несли новую мысль. И для меня это граничило с революцией в искусстве, – поделилась Светлана.

И вот, когда она вернулась в Урай, решила тоже назвать свой коллектив лабораторией образов.

«Вдруг и у меня получится сделать какую-нибудь маленькую революцию в искусстве?» – подумала она.

– А откуда появилось слово «Бромус»?

– Не назову же я театр просто лабораторией образов. От одного режиссера как-то слышала, что если в названии есть буквы «б» и «р», то это обязательно «выстрелит». Посидела, погуглила, нашла слово – по латыни Bromus, а по-русски – Костер-трава. Мне показалось это интересным: огонь в растущих, пусть будет «Бромус». Моим первым спектаклем был перформанс по знаменитой «Алисе в стране чудес». Мы выбрали не большую сцену, а зал торжеств «Нефтяника», поближе к зрителю.

– Зачем?

– Просто хочется, чтобы зритель не существовал отдельно от актеров, а вместе с ними попадал в этот литературный мир. Например, у нас был спектакль «Вне себя», мы делали его по тренингам и зрителям предлагали танцевать, перелазить через канаты, а кого-то ребята даже водой облили.

Я хочу, чтобы театр был свободным пространством не только для тех, кто всем сердцем его любит, но чтобы любой, кто ни разу не был на спектакле, вдруг понял, что границы стерты, что он сам уже находится в этом мире.

Вообще перформанс сам по себе – это внезапное действие, которое несет за собой какую-то мысль, возможно, какую-то часть искусства, истории или что-то еще. Он выражает дерзкую потребность в проявлении мысли. Не чувств каких-то, а именно мысли, значимой в этот момент.

– Сценарий тогда потихоньку исчезает и размывается?

– Нет, это не импровизация. Так, одной из последних наших постановок был кабуки (один из видов традиционного театра Японии). И у нас не было специально написанного сценария. Но это были четко спланированные действия – актерам я предложила сохранять внутреннее состояние своих масок. Чтобы человек, проходя мимо той или иной, на каком-то даже энергетическом уровне понимал, что это – зло, а вот это – добро, а вот это, допустим, – жадность. Все это кабуки очень хорошо и весело показывает. Во всяком случае, дети не боялись. Кстати, они самыми первыми спросили: а что это такое? Им было интересно…

– А как к этому относится взрослая публика? Принимает?

– Кабуки люди восприняли очень хорошо. Но был и другой перформанс. 27 января мы вышли на улицы, подняв тему Холокоста. И в тот же день в одном из урайских пабликов выложили фотографии. Люди остро это так восприняли, что устроили нам настоящую обструкцию. «Зачем это было?» – недоумевали они. Я сначала расстроилась, и ребята тоже… А потом подумала: а ведь задели! Может, обо всем этом то ли забыть хочется, то ли не знать. Но никто ведь это по-настоящему еще и не вспомнил, чтобы забыть…

– Тем более, если мы забудем…

– Эти слова есть у автора книги «Освенцим», выжившей в этом аду, Кристины Живульской: «Если мы забудем дорогу в Освенцим, то это повторится вновь». Фашизм сменил цвет и имя. Жестокость, нетерпимость, ненависть, бездушие – разве не фашизм? И фраза из книги «Что принесет нам завтрашний день?» – она очень сегодняшняя.

– Но как вы вообще выбрали театр?

– Мне было шестнадцать лет. Я проиграла спор и залезла на фонарь на площади Первооткрывателей. И тут меня увидели Александр Скавыш и Павел Медведев. И Скавыш попросил ребят привести меня на репетицию в свой театр «Антре». Тогда я считала, что мне это не нужно. Я ходила на брейк, пела, мне хотелось стать рэпером. А вот театр – все эти слезы и страдания... Но вот пришла и осталась навсегда.

Но не считаю, что театр – это самое главное в моей жизни. Скорее, я до сих пор ищу ответ на вопрос: кто я? Я ведь еще и в «художке» училась – там искала ответ. Потом пела, и не нашла тоже. Стихи читала, тоже не то. В театре служила актрисой. Случайно стала режиссером. И теперь вроде стала ближе к пониманию. Но тоже не уверена – может передумаю и уйду еще куда-нибудь.

Просто в режиссуре ты можешь со стороны посмотреть на жизнь разных людей, сопоставить разные истории, рассказанные разными драматургами. Все это проанализировать, чтобы опять увидеть – это не я, я не отсюда.

Нет, я очень люблю играть, я актриса в театре «Авось!». Здесь все мои друзья, которым я могу среди ночи позвонить и сказать: «Даша, я не могу читать дальше Карамазовых, я рыдаю!» И услышать в ответ: «Ну не страдай так, завтра дочитаешь…»

Наверное, если бы я не умела играть, я бы своим ребятам-актерам ничего объяснить не смогла. Вообще мне иногда кажется, что режиссер – это человек, который задает атмосферу. Вот Нелли Шкуренко, режиссер «Авось!», например, шутит. И если другой на ее месте, наверное, сказал бы: «Подожди, люди это не поймут», она говорит: «Делай как сама видишь». Когда мы ставили «Одинокую женщину», в которой она сыграла главную роль, она сразу сказала: «Слушай себя, ты все делаешь правильно».

– А еще у вас есть команда, единомышленники…

– Я – режиссер совпадений. Все складывается непонятно каким образом. Сначала, в 2013 году, пришли детки пяти-шести-семи лет, самое большее – двенадцати лет. И я боялась: о чем я буду разговаривать с малышами? Но мы пробовали, проводили какие-то тренинги, причем было ясно, что будем творить что-то непонятное, потому что мы тут же сделали номер, визуализировав песню группы 5’nizza «Забери меня к себе».

И детям это очень нравилось. Может быть, потому что это была не детская песня о дружбе или солнышке, а что-то очень трогательное, тонкое, взрослое. Они ведь все понимают, и им очень нравятся серьезные мысли.

А потом я надолго ушла в декрет – мои детки родились на родине Чехова, в Таганроге. Снова вернулась в Урай. И выбрала «Алису в стране чудес». Мне очень нравится эта сказка, потому что для меня этот мир выглядит, как будто я и сама уже вошла в ту маленькую дверь, и для меня сказка – она уже здесь, везде. Надо, наверное, попробовать почитать ее по Станиславскому, решила я. Читала, и мне все не нравилось. Нет, конечно, от школы Станиславского не уйти, все мы растем из его уроков. Но ветки проросли уже куда дальше.

И мы попробовали. Это был перформанс на 25 минут, в котором Алиса не какая-то трогательная девочка, а незаурядная деваха, которая вошла в протест – и с реальностью, и нереальностью тоже. Мне в тот момент показалось, что та нереальность, в которой оказалась она, на самом деле была реальнее, чем сама Алиса. Как говорил Чеширский кот: «Откуда вы знаете, что настоящее, а что нет».

И даже вместо «Освенцима, или Клей для обоев» я собиралась ставить другой спектакль. Но вот увидела: Кристина Живульская «Я пережила Освенцим». Прочла, решила: будем ставить. Потому что надо.

– Вы начинали свой режиссерский путь, работая с детьми. А кто с вами сейчас?

– Со мной были подростки, был молодежный театр, а потом пришли взрослые. Их много, и им очень нравится. Больше того, они стали дружить. Они – единомышленники, они приняли это свободное пространство, и это радует даже больше, чем сам театр. Они хорошо чувствуют, насколько открыт мир к волшебству, к свободе, к новому мироощущению.

– А как сегодня чувствует себя само театральное искусство?

– С приходом пандемии театр сел в угол и, скорбя, принимает форму телевидения. Все-таки работа на камеру и работа на зрителя очень отличаются. И психологически, и физически это два разных вида искусства. И если сейчас мир поглотят эпидемии, он будет меняться. Но сам театр никогда не умрет. Даже если останутся одни бактерии…

– Они все равно будут играть?

– Обязательно. Потому что с этого начинается жизнь. Ведь младенец именно в тот момент, когда мама говорит с ним и в первый раз с ним играет, начинает думать.

Фото из интернет-ресурсов