Уважаемые читатели!

В сегодняшнем выпуске «Читального зала» мы представляем вам два рассказа литератора из Ханты-­Мансийска Людмилы Бочкаревой.

Людмила Бочкарева родилась в 1952 году в поселке Кедровый Ханты­-Мансийского района. В 1975 году окончила Тюменский индустриальный институт по специальности инженер-­гидрогеолог. Работала гидрогеологом, няней, почтальоном, сторожем, дворником. Ее рассказы печатались в коллективном сборнике «Самаровский ямб» (2001) , в сборнике литературного объединения Ханты-­Мансийска «Югорские ваганты» (2015), в окружном литературно-художественном альманахе «Эринтур» (2015).

А вы любите детей?

Белые ночи июня. Вечерами долго звенят детские голоса. «Каша во дворе закопана», – говорила бывшая соседка с первого этажа Людмила. Вот они встали стайкой и все – перед нашим подъездом. Каждую весну новые дети. С нашего дома я узнаю светлую головку Тони. Всё с мальчишками играет. Деловито идут к торцу дома. Там в теплотрассе – щенки дворовой собаки. Всю весну я наблюдала, как дети играли с ними. Бережно гладили, носили на крышу гаража: «А Ронда где?», «Сыночек мой, сыночек». Игорь гладит худенькую спинку. А в апреле даже купали в грязной луже перед окнами.

Щенки умирали от чумки. Я подобрала три трупика в разное время. Их мамочка долго нюхала бак, куда вместе с мусором выбрасывали щенков, смотрела на меня вопросительно. «Дети, а чьи собаки?» – «Ничьи». – Дети привязывали щенков на веревочки и гордо вели к соседнему дому. Те ковыляли, переставляя худые лапки.

«А у нас еще десять щенков там, в разных местах, – они неопределённо машут в сторону радиоузла. – Искали одного, а нашли еще десять».

Странно, я не помню, как звали щенка моего детства. А ведь он был. Помню радость, сено, синь неба и труху, которая лезет в нос, забивает горло. Смех и толстые лапы, язык шершавый лижет лицо. И сухой звук выстрела тихим летним вечером, которым убили его, заболевшего лишаем. Помню тряпки, куски ватного одеяла. Он почему-то жил у нас на задворках, далеко от дома. Наверно, заболел от одиночества. Уже больного мы катали его на лодке с сестрой по вешней воде, весла резали водную гладь, купались ивы половодьем. У наших детей много щенков. Кроме этих четырех еще десять.

«...Я не понимаю, почему люди так любят детей? – Таня поправляет завиток над ухом. – Нет, но я благодарна, что мама меня родила. Но это совсем другой разговор, – нежная кожа на белом лице отливает персиком. – Я иногда долго не сплю, смотрю в окно. Вот они все на кухне. До двенадцати, до часу стоят на кухне – готовят на завтра, моют посуду. Вот пришел муж с работы, она кормит его, детей, ходит, убирает. И так без конца. Привела подругу, сидят на кухне, пьют чай. Разговаривают на работе, дома – как не надоест? Мне с самой собой никогда не скучно. Мне никого не надо. Представляю, чужой человек ходил бы здесь, говорил, ел. И почему женщины выходят замуж? Меня знакомые часто спрашивают: «Замуж-то еще не вышла?». Да не хочу я замуж. Я хочу быть одна. Я не понимаю, почему люди так любят детей, что в них такого? – вопросительно вздернутый носик, загнутые ресницы. – И слава Богу, что у меня их нет. Что бы мы сейчас делали: я – инвалид, мама – пенсионерка. Пей – это слабый чай. По утрам мы пьем крепкий чай с мамой, а по вечерам слабый», – Таня бросает в чашку пакетик чая.

За окном темнеет, поднимается туча из-за горы. Соседний дом рядом, и впечатление, что туча растет из дома.

Уютный балкон. Убранная квартира, чистая кухня. Все на своих местах. Сейчас они выпьют таблетки с морской травой, а через тридцать минут – ужин. Потом – телевизор.

«Как, ты совсем не смотришь сериалы?» – закрывает балкон, затихают звонкие детские голоса, лай собак, шум машин. Дома совсем рядом, и это усиливает звуки дворовой жизни, несет их к оврагу и дальше, туда, где Иртыш разлил свои воды, и стоят ивы робкими островками.

«Каждый день вода прибывает на семь сантиметров. Двадцать лет назад было подобное половодье. А еще три недели будет вода прибывать. Ну, что ты встала? Иди мой сапоги, – смотрит на мать. – Будем ужинать».

Да, я помню это. Теплый блеск воды, песчаная дамба в Самарово, почтовская сумка на боку и ребенок под сердцем – мой старший сын. Зеленая трава по улице Горького, легкий запах тополей и голод, который постоянно терзал меня. Выпросилась у отца Аркадия Ивановича картошки подкопать.

«Да еще рано, какая там картошка, цветет только», – махнул рукой, но сдался.

Сосчитала – четырнадцать штук. Варила и ела, давясь от жадности, аж руки дрожали. И цвела картошечка белым и розовым цветом по улице Горького, по улице Кирова, теплыми ливнями наливались ханты-мансийские огороды. Вот она, картошечка-то. Дак почему же люди так любят детей? Сладко потому, что, когда для кого-то, а не для себя. Самое лучшее, дорогое, хорошее от себя урвать и отдать. Отдать сон, здоровье, отдых – отдать время свое. Чтоб не попусту ходить по картофельным грядкам, собирать гроздья рябины с осени, мерить болото мшистое и глядеть – не наглядеться в эту воду вешнюю.

Айда на болото!

«Озолотилась эта Гладышева под свою мать парализованную, – Тома нервно потирает худые руки, поправляет волосы, включая чайник, – аж белая вся с лица стала. Прошлый раз пришла – зубы вставлены, и молчит. Я спросила, а она говорит: 20 лет уже зубы стоят. Вот ведь орехи щелкала, жаловалась, что зубов нет. А долг не отдает. Я уж молчу. Прошлый раз пошла просить. А мать ее, парализованная, так на меня посмотрела, думает вот, поди, ходит, просит. Я ногу-то и обварила кипятком.

Ходить не могу, спать не могу, Гладышевой и позвонила, а та: «Ты клюкву-то мне продашь?». Людка, Людка, – это у нее получается совсем как в кино. – А что, если кур завести. Я уж смотрю, где бы досок стащить. Вот свали в этот угол. Пусть бабке Машке кудахтают в стенку».

Тома переставляет ведра с водой. На камине стоит бак – тоже с водой. Все здесь – и кухня, и баня. Здесь же и мылась в двух тазиках, с ногой-то больной некуда. «Ну-ка, я позвоню Лариске, у нее клетка была из-под кроликов». Она набирает номер, но Лариски нет дома.

«Да ты ешь-ешь, – Тамара налила мне борща, пахнет вкусно. – Ой, да кого там, сюда бы косточку сладкую, вот бы был борщ». Но мне нравится, и вторую тарелку не могу отказать.

Вот так каждый раз, как я прихожу, Тому одолевают новые идеи. Прошлый раз она телефон продавала. «А дом-то снесут, в новых квартирах везде телефоны стоять будут. Надоело мне – каждый раз, когда звонят, я вздрагиваю». Потом прописывала: ходила на рынок искать желающих прописаться временно. Как будто мое появление рождает мысли.

«Вонь такая в этом гадюшнике, дышать нечем. Открою ночью дверь в коридор – аж спать легче, а бабка Машка закроет». Форточки открывать холодно. У Томы классный обогреватель в виде толстой батареи, стенка, диван поднят над полом на крупных чурках. «Сама ставила», – она довольно усмехается.

«Людка, Людка, живут же люди, – Тамара мигает, опять нервно ее руки побежали по телу, как бы не зная, где остановиться. – Гладышева в долги залезла, машину купила, гараж обустраивает. А домой к ней зашла – там только птичьего молока нет. Придет, плачется, она ведь прямо не просит, а все жалуется – вот мать парализованная, хоть вешайся. И приходит, когда у меня что-то есть. А сейчас нету ничего – и ее нет. Как она чует?!» – Тома делает ударение на слове «как».

А я вспоминаю ее, красавицу, «царицу Тамару», когда первый раз увидела в переполненной вахтовке. Та подскакивала на ухабах еще по старой дороге, что вела в сторону дач, утрясая и нас, и детей, и сумки с ведрами.

«Кто за клюквой?» – черноволосая молодая женщина ловко спрыгнула с высокой ступеньки. Так мы и увязались за ней. Тогда еще в старом универмаге в Самарово я купила детям светлые белые кеды, так мы в них и прошли по лесным дорогам. Остановились на краю болота. Идти-то дальше некуда в такой обуви. Виктор Исидорович убежал за Томой. А я стала собирать сырой валежник, пытаясь разжечь костер. Сверху капало, а из тумана доносился слабый смех Тамары. Клюква–ягода была и здесь, и ведерко мы набрали. И вымокли, и замерзли. Потом Виктор Исидорович молча мыл кеды детей в ванной, и из белых они с тех пор стали серыми. Вот не так давно я износила на работу последнюю пару кед размера 37.

Мы стоим в коридоре у потухшей печки. На полу зола просыпалась. «Одевайся, холодно, – Тома пытается натянуть на меня капюшон. – Беречься надо». – Шмыгает носом, а нос как бы вырос с тех пор и как-то крючком загнулся. Курит она как-то странно, не отрываясь, ей даже говорить не хочется. А и скажет, так опять к сигарете – как соску сосет, прикроет глаза, и только огонек вспыхивает.

Старый дом, двухэтажный гадюшник, курятник с прочными крепкими ступенями и старым тополем у крыльца.

Долгие зимние ночи. Скрипит снег под ногами. Мороз крепчает. В самые крещенские морозы проснется Тома среди ночи и услышит, как кто-то скребется, и смех, тонкий как колокольчик.

Откроет Тома дверь, а там ее нерожденные дети в валенках на крепких досках старого коридора – две девочки и мальчик. Смеются, а щеки румяные как будто клюквой посыпаны.